Это случилось довольно поздно, то есть в первом классе. За соседними партами расселись зрелые девочки — в том смысле, что они уже имели опыт влюбчивости в детсадах и на земляничных полянах, а я была салагой среди этих дембелиц.

Короче, я выбрала великолепного. У него были тёмные (наверняка шелковистые) вьющиеся волосы (наверняка до плеч). Имя его было в точности как Годунова, а фамилия — как у одного из поэтов-обэриутов, о которых я тогда ничего не знала, а сейчас нахожу в этом совпадении ноту особой трагедийности.

Как ни прискорбно, потенциальный поэт абсурда (то есть отсутствия логики) не замечал меня даже у доски, не говоря уж о проходе между партами. Скорее всего, ему не было дано свыше знака о моём существовании, и он жил своей гротескной жизнью, безнадёжно обособленной от моей (ещё более гротескной).
И вот в таком ужасе я провела в начальной школе два горестных года из трёх. Затем история моей любви оборвалась на той же нулевой отметке, что и в начале, поскольку меня перевели из львовской школы с углублённым изучением английского языка с первого класса в московскую с изучением иностранного языка в перспективе, то есть с пятого, в качестве предпоследней дисциплины (перед домоводством).

Спустя много лет я извлекла фото первого года обучения — в целом весьма художественное, где каждая детская мордочка отпечатана в эдаком обрамлении из листьев (лавровых, что ли?) и в неплохом разрешении. Внутри меня как будто подпрыгнул доселе спящий енот (крупнотелый) и что есть мочи скребанул по сердечной мышце: избранник мой был в очках! Причём одно очко было треснутым, а другое — целым, но под ним глаз был плотно залеплен пластырем. Булгаковский Фагот, да и только.

Мама моя упала со смеху и сообщила, что да, очки у него были вечно разбиты, а глаз периодически заклеивался после мелких досадных происшествий типа драки в коридоре или падения с физкультурного снаряда типа “козёл”. И вообще, добавила мама, он был такой несуразный, вот даже и в день коллективной фотосессии умудрился явиться запечатанным в пластырь. На следующий день повязка была снята, да только вот фотограф уже получил свои 3 рубля, мощно запил и никого переснимать не собирался.

А у меня - как горный хребет с плеч: так вот почему он меня не видел, бедный, практически слепой и нестриженый обэриут!

Впрочем, всласть повспоминав все свои дальнейшие любови вплоть до момента, допустим, 15-летия со дня окончания университета, я сообразила, что ликование моё неуместно. Анализ показал, что поддавшись магии первого опыта (то есть отсутствия опыта), я ещё много раз решительно влюблялась в самобытных абсурдистов в треснутых очках и, как правило, с двумя заклеенными глазами.
И удивлялась, что они не замечают ни моих терзаний, ни моих горьких просьб типа вскрыть очи, рассмотреть, наконец-то свою музу, которая…(продолжим про себя: прямо сейчас теребит его за брючину и льёт слёзы в левый башмак), о, слепец…

Одним словом, я прозрела (а они — нет, судя по результату). Вывод такой: всё-таки очень полезно хранить детские фотографии, которые в дальнейшем объяснят тебе, почему ты, как полоумная, вязла в одном и том же болоте в условный период от семи до семидесяти семи лет.
Засада только в том, что гораздо больше фотографий в своей жизни я выбросила, чем сохранила. Виной тому переезды, потопы, ритуальные сожжения, ну и прочая рутинная хрень.