Прошло целых пятнадцать лет, пока руки дошли до того самого чемодана. Вначале она хотела весь чемодан — целиком, не раскрывая, — отнести в пункт приёма одежды. Соседи сказали, что такую точку открыла на соседней улице какая-то благотворительная организация. Но потом любопытство взяло верх, и она расстегнула замки: а вдруг есть что-нибудь приличное, из хорошей ткани, что можно было бы перешить для дочки Лили? Ей едва девять исполнилось, но она уже крутит носом, если ей подсунуть китайский ширпотреб. Муж Павел посмеялся над этой затеей: «Ты что, серьёзно думаешь, что Лилька согласится, чтобы ей что-то там перешивали из старья? Не смеши. Давай я сам отнесу это всё в пункт — и дело с концом».

Но Юля всё-таки провела ревизию и нашла несколько вполне достойных вещей. Было там даже классическое «маленькое чёрное платье» — oна тогда и не знала, что оно называется «от Шанель», — ну надо же, какая роскошная находка!

Она поначалу взбодрилась, рассматривая новые-хорошо-забытые-старые вещички, потом загрустила. А куда носить? Куда ей наряжаться?
С Павлом, тренером по гимнастике, она познакомилась в годы перестройки, когда в театре стали платить скудную зарплату, да и ту не каждый месяц. Поначалу жила с ним просто так, чтобы был мужчина рядом — обогреть, накормить, защитить. И даже не поняла, как так произошло, что отношения — поначалу ровные и бесперспективные, скорее случайные — переросли в серьёзные. То ли Павел дожал её, то ли сама Юля оценила его полезные для совместной жизни качества, но она в одночасье уволилась из театра и вышла замуж. Затем родила Лильку и занялась йогой. Поначалу просто ходила на занятия, чтобы из дома вырваться. А какое-то время спустя втянулась и даже стала работать инструктором по йоге в клубе, совладельцем которого к тому времени был Павел, удачно влившийся в этот бизнес.

Была ли тоска по театру? Вспоминала ли она себя на сцене? Да, всё было — и когда на премьеры ходила, и когда Ритка делилась всякими театральными новостями и сплетнями. Но разум подавлял эмоции: лучше быть хорошим инструктором по йоге, чем посредственной актрисой. А особенно если актриса не только посредственная, но и одинокая, без семьи. Так что Лиля с Пашей во сто крат важнее, навсегда важнее. Занятия йогой научили её в какой-то мере справляться с наплывом нежеланных эмоций.

Всё-таки она добралась до дна чемодана и наткнулась на... пиджак. Остолбенела: разве она его не выбросила? Но потом вспомнила: нет, она его спрятала и дала себе установку немедленно забыть, куда спрятала. Сработала внутренняя самозащита.

Кровь прилила к голове, сердце опять покинуло грудную клетку, как это у неё бывало в моменты сверхсильного волнения. Больные, острые, как битое стекло, воспоминания посыпались со всех сторон. Магазин, отдел мужской одежды… Мартынов, куда-то внезапно заторопившийся и пропавший навсегда. И тот самый единственный, он же последний раз — «Юля-детка…».

Она непроизвольно погладила пиджак. Прошлась по рукавам и лацканам. Опустила пальцы в наружный маленький карман, совершенно не функциональный, созданный исключительно для хранения красивого носового платка, уголок которого оттенял бы основной цвет пиджака. Наощупь поняла, что внутри кармана не только ткань. Там явно было ещё что-то… бумажка, что ли? Да, это действительно была половинка блокнотного листа самого маленького размера, и на ней был написан адрес по-французски — дом, улица, округ и фамилия Goncharov. Какой Гончаров, чей это листок?

И тут картинка неожиданно сложилась. В ту самую последнюю ночь в Париже, уже почти под утро, когда они просто лежали рядом и болтали о каких-то милых пустяках, Мартынов ни с того ни с сего спросил:
— Кто твой любимый писатель?
— Чехов, — ответила Юля, ни на секунду не задумавшись, потому что он действительно был её любимым писателем.
— Да, а что именно ты любишь у Чехова?
— Как что? Мартынов, как у Чехова можно что-то любить, а что-то нет? Да всё люблю!
— Всё — это хорошо, — отстранённо произнёс Мартынов. Помолчав, добавил:
— Значит, и Гончаров тебе должен нравиться.
— Гончаров? — изумилась Юля. — Как можно сравнивать Чехова с Гончаровым? Мартынов, ты в себе или как? Откуда вдруг такая уравниловка?
— Это сейчас, — ответил Мартынов, совершенно не обращая внимания на «уравниловку», — но скоро ты придёшь к Гончарову. Обещай мне, что не забудешь об этом разговоре.
Почему-то он сделал ударение на слове придёшь.
— Приеду в Москву — перечитаю «Обрыв», но только чтобы сделать тебе приятное, — ответила она, желая побыстрее переключиться на любую другую тему. Ей вовсе не хотелось в постели обсуждать русских классиков. Вот, ей-богу, не лучшее место для литературных дискуссий.
И уже когда она почти уснула, он ещё раз шепнул ей: «Гон-ча-ров… в точности как писатель… не забудь».

Она потом вспоминала этот короткий и странный разговор про Гончарова и пришла к выводу, что Мартынов уже тогда был осторожным, готовясь к побегу. Разговаривал с ней про писателей, только чтобы не нарваться на неудобные вопросы. Вдруг она бы его спросила, а не жалко ли ему навсегда покидать город, названия улиц которого с их расположением по округам он выучил на зубок? Ну действительно, а вдруг?

А теперь всё понятно: это был адрес некоего эмигранта, через которого можно было наладить связь с Мартыновым. Он, выходит, не бросил её? Он оставил подсказку в виде записки в надежде, что она додумается заглянуть в карманы. А она… Она столько лет была уверена, что служила ему просто прикрытием для побега, что пиджак этот — символ её собственной никчёмности и унижения.

Она заплакала так горько, как плакала тогда, в их с Юлькой номере дешёвой парижской гостиницы. Отрыдалась, потом умылась ледяной водой и пошла на кухню готовить еду — скоро и Лилька придёт из школы, и Павел наверняка заскочит на обед. Подышала поглубже — вдох через нос, выдох через губы трубочкой — и начала резать овощи для салата. Подумала о том, что у неё замечательная семья. Ну, может, не такая уж замечательная, но разве сравнить их жизнь с историей семьи бедной Мартынки?
Ритка рассказала, что после того, как её муж был объявлен невозвращенцем, Мартынка сорвалась и запила. Несмотря на малолетних детей, один из которых был инвалидом. Несмотря на то, что всегда жила при муже как будто и без него. То ли она его без памяти любила и прощала всё, пока был рядом, то ли это была последняя капля в её мучениях, но стала она всё чаще попадать в наркологическое отделение районной больницы. По прошествии какого-то времени детей у неё забрали и пристроили одного в интернат для инвалидов, другую в обычный интернат. Ритка несколько раз навещала детей. Мальчик через год умер, а девочка стала обыкновенным детдомовским ребёнком, за которым живой и здравствующий папа так никогда и не вернулся.

Ничего себе история, подумала Юля. А папа-то тем временем зазывал любовницу продолжить отношения каким-то неимоверным, просто фантастическим образом — при железном-то занавесе. Впрочем, найди она эту записку тогда, у неё хватило бы смекалки разыскать Мартынова и может даже рвануть к нему в Париж, сбежав со следующих гастролей в любой стране — хоть в Польше, хоть в Болгарии, да хоть и безо всяких гастролей. Она обязательно придумала бы способ.

И как же хорошо, что этот клочок бумаги с адресом она тогда не нашла! Судьба уберегла, думала она, глядя на Лильку, с одинаковым аппетитом уминающую и салат, и котлеты, и слойку с яблоком. А через какое-то время пришёл Павел и тоже ел салат, котлеты и слойку с яблоками. Юля была единственной вегетарианкой в семье, но почему-то в тот день неожиданно сама для себя съела котлету. Муж и дочка ахнули, а потом весь вечер поздравляли её с вступлением в «клуб нормальных едоков, а не шизанутых травоядных».

Ночью ей совсем не спалось. Она ходила на кухню, пила воду из-под крана, списывая всё на проклятую котлету, которую отвергал её обиженный желудок. Потом проваливалась в рваный сон, а там было жутко, и только то ли голос гудел, то ли трепыхалась на ветру кружевная занавеска: «Йуууля, Йулля…».

Утром она решительно сказала Павлу, что он, как всегда, прав и нет смысла перебирать старое шмотьё. И что будет здорово, если перед работой он закинет чемодан в пункт приёма вещей, прямо сегодня. А то, честное слово, ей самой надоело об него спотыкаться. И вообще, пришла пора становиться минималистами, как современные скандинавы — хюгге, Икеа и всё такое.

Пиджак остался лежать, как и лежал, на дне чемодана. Она даже записку с адресом не стала рвать, а положила обратно, в нагрудный карман — как будто и не было этой находки. Тем самым она сделала попытку внушить себе, что пиджак она ещё тогда выбросила.
Прямо в аэропорту выбросила, в первый попавшийся мусорный ящик в зале прилёта.