Нет, и в гостинице его не было. Не появился он ни через час, ни к концу дня. Юля хотела было предложить сопровождающим организовать поиск, но всё та же Ритка запретила ей высовываться с инициативой: «Думаешь, они без тебя не знают, что делать? Самая умная нашлась среди гэбистов?».

В номере Юля уже без стеснения рыдала и что-то бессвязно пыталась объяснить Ритке. Последнему в немалой мере поспособствовало то, что на оставшиеся франки они купили две бутылки красного вина в маленьком магазинчике через дорогу от гостиницы. Так что откровения получились проникновенно-пьяными, и Ритка в кои-то веки не трещала о долге Мартынова перед женой и детьми, а хмуро и внимательно слушала. Даже распечатала пачку сигарет «Житан», которые она купила в подарок своему московскому другу, но после первой бутылки сказала: «А ну его, этого мудака неблагодарного… Давай, Хованская, сами их выкурим».
«Давай. Сами, безо всяких мудаков», — согласилась Юля.
И до глубокой ночи они курили и пили вино, не покидая номера.

Вид из гостиничных номеров был во двор типичного парижского колодца. В окне противоположного дома подрагивала кружевная шторка, на подоконнике в грациозной позе сидела кошка, а за стену у рамы цеплялся побег плюща — удивительно простая и вместе с тем завораживающая картинка.
Это окно казалось ей проекцией их с Мартыновым счастливой спокойной жизни, упрямая вера в которую всякий раз помогала ей выдерживать разлуку. А сейчас всё разрушилось. Вот оно — окно, равное мечте, а не дотянешься. Вполне логично, что ей следует прямо сейчас броситься в этот каменный колодец. Останавливало только то, что этаж был недостаточно высок, так что только руки-ноги себе переломает и будет больше позора чем толку. А надо бы головой, головой об эти каменные плиты, чтобы в последний момент только глаза кошки увидеть — такие же, между прочим, как у Мартынова, — и чтоб занавеска покачивалась: «Йууууля».
И сразу перестанет терзать мысль о том, что никогда ей снова его не увидеть. Несвободного, ничего ей не обещающего, появляющегося в её жизни лишь тогда, когда ему удобно — даже такого Мартынова у неё больше не будет. А ей, лежащей на дне парижского колодца, думать об этом будет уже не нужно. Вот оно, быстрое и надёжное избавление.

Пьяно всхлипывая, она вытянула из валяющегося на полу пакета пиджак, выбранный Мартыновым и купленный ею, завернулась в него и уснула. Ритка уже давно отрубилась на своей кровати. Хорошо хоть сигарету успела потушить, а то спалили бы ненароком целый отель в городе Париже.
Юля закрыла глаза. В них кружились попеременно то Мартынов, торопливо уходящий от неё в универмаге, то кошка, неподвижно сидящая на подоконнике окна с трепещущей шторкой. А потом полыхало мощное пламя в окне напротив и было понятно, что Париж сгорел. Сказочный Париж для двоих превратился в пепелище.

***

На следующее утро был вылет в Москву. Проснувшись и совершенно не чувствуя похмелья, а наоборот, с ощущением бодрости и смутной надежды на то, что всё хорошо, что Мартынов наверняка вернулся в гостиницу, Юля быстро собрала чемодан, решив зайти к нему уже с вещами.
Как раз в этот момент Ритка вяло поплелась в ванную, успев прохрипеть на ходу: «Ты что, Хованская, спятила? До завтрака ещё полчаса, а до отъезда почти два. Подожди меня, неугомонная, вместе пойдём. Неужто у тебя башка не трещит от этого пойла? Прямо как будто не французское вино, а портвешок на школьных задворках, честное слово! Вот тебе и буржуазные изыски!».

Юля не стала ждать. Волоча за собой чемодан, она добралась до номера Мартынова. Постучала — тишина. Спит, наверное, или уже внизу — он же никогда не знает, в какое время завтрак. Спустилась в фойе. Единственный человек, чернокожая девушка на ресепшн, вяло кивнула ей головой и продолжила шуршать какими-то бумажками. И именно это равнодушное, какое-то почти мёртвое шуршание бумажек натолкнуло Юлю на мысль, что уже ничего, ничего не исправить. Воды Сены или лязг колёс поезда — нет других убедительных объяснений.

После завтрака все артисты жужжали про Мартынова. К сидевшей всё это время в фойе Юле подошла Ритка, попыталась скормить ей круассан, прихваченный специально для неё. Но та молча покачала головой, как будто и не круассан ей был предложен, а зачерствевший ломоть батона «Нарезной».

Автобус тронулся, артисты во все глаза рассматривали покидаемый — навеки, навсегда — Париж и мало-помалу перестали обсуждать исчезновение Мартынова. А Юля вглядывалась в бурые воды Сены и терзала себя за то, что так бездумно, непростительно беспечно надеялась, что на самом деле нет никакой беды, что это просто розыгрыш. А беда-то приключилась ещё там, в универмаге. Он ведь навсегда уходил, намекал ей на это. Как же так вышло, что она не придала значения его намёкам, ну как? Оглохла, ослепла, умертвила сердце, растеряла разум.

***

В аэропорту прозвучало это страшное слово — «невозвращенец». Оно долетело до Юли не из первых уст, и она поначалу даже подумала, что возникло оно в результате игры в «испорченный телефон», а потому фальшивое. Первым, может, было «нет возмущению», или «для предотвращения», или…господи, какая ерунда лезет в голову. И вдруг — как укус осы — злое, щёлкающее: «не-воз-вра-ще-нец»!
Отвратительное слово, про кого угодно, но только не про Мартынова. Человек с таким клеймом не может звать её «Йууууля», не может смело сражаться с руководством театра за её поездку в Париж. Да какой там Париж, проехали со свистом! Человек с таким клеймом просто ни при каких условиях не может быть Мартыновым.

В самолёте самые отчаянные мысли рвали сердце, заставляя проживать последние дни снова и снова. А приехав домой, она просто вошла в квартиру, заперла дверь изнутри и легла в постель. Перестала отвечать на телефонные звонки, вплоть до момента, когда у порога нарисовалась Ритка и стала бешено колотить в дверь. Она-то и дверь открыла только потому, что подсознательно верила в чудо, коим могло быть, понятно, только волшебное возвращение Мартынова.
«Нет, я не перерезала себе вены», — сказала Юля бесцветным голосом, увидев Ритку.
«Дура, дура ты какая! — закричала на неё та, а затем порывисто обняла и расплакалась. — Чёртов Париж, чёртов говнюк Мартынов!»

Позже в театр приходили какие-то люди, подробно расспрашивали её об отношениях с Мартыновым. Снова и снова требовали в деталях рассказать о его поведении в Париже, задавая особенно много вопросов о его исчезновении из универмага. Не заметила ли она чего-то странного, непонятного, может? Не говорил ли он, что с кем-то планирует встретиться в Париже, не упоминал ли каких-то имён? Нет? Вы точно уверены? А постарайтесь-ка вспомнить.
Всё напрасно — кроме того, что он неистово любил её ночью накануне, она ничего вспомнить не могла. Но об этом она не рассказала даже Ритке.

***

Пиджак Юля сохранила. И не потому, что это была единственная память от Мартынова (в каком-то из ящиков валялся пустой пузырёк от духов «Жёлудь»), а потому, что её мучило чувство, что в истории с пиджаком было не всё так просто. Как будто этот пиджак на самом деле служил реквизитом для хитрого фокуса.
Чтобы перестать корить себя за ничем не подкреплённые, глупые догадки, Юля запихнула пиджак на дно чемодана с вещами, которые годами не носятся, а выбросить духу не хватает.