Премьеру спектакля, совпавшую с Юлиной премьерой в театре, отмечали в буфете. Администрация предусмотрительно закупила несколько ящиков советского шампанского, что не помешало артистам очень быстро перейти на водку. И Юля тоже не отставала, хотя водку обычно не пила.

Из событий того вечера она запомнила только, что в какой-то момент Мартынов прижал её колонне, и его отливающие медью глаза оказались так близко, что ей показалось, что она смотрит на них через астрономическую трубу. Как будто вовсе и не глаза это были, а объёмные сверкающие звёзды.
Не отводя взгляда, он шепнул: «Ты удивительная, я так долго ждал тебя».

Было не очень понятно, ждал ли он её конкретно в тот вечер или имел в виду более длительный период времени, но у неё так и не получилось спросить об этом. Во-первых, ослепляли эти невероятные звёзды. Во-вторых, Юлю отвлекало слабое жужжание собственного сердца почему-то за пределами груди. Как-будто оно оторвалось и летало вокруг неё, как маленький искусственный спутник. Медные крапинки глаз Мартынова казались огромными, как десятки пульсирующих точек на поверхности ярких звёзд. И сам oн почему-то рассыпáлся на отдельные части и каким-то непостижимым образом заново складывался в самого себя.
Эффект калейдоскопа, подумала она. Чуть погодя ещё раз подумала и пришла к выводу, что всё же не стоило пить так много водки. На этом короткая цепь раздумий оборвалась.

А потом случайное такси примчало их в её квартиру на периферии. Дома она уже почти протрезвела (а он вряд ли), и всё было жарко, жадно и восхитительно. Она шептала Мартынову, что никогда ещё не была так счастлива, а он по-прежнему называл её удивительной.
Утром он спешно оделся и уехал, на ходу проглотив только чашку кофе. От завтрака отказался — а Юля была готова жарить омлет, печь оладьи, хоть щи варить, лишь бы не уходил, — и потому утро оказалось не таким радужным. Но она убедила себя в том, что нет повода для расстройства. Более того, у неё появилась странная, ничем не подкреплённая уверенность в том, что отныне они вместе. И тут же в своём сознании она отправила Мартынку и её детей в какую-то параллельную вселенную, до которой была тысяча световых лет.

Однако параллельная вселенная давала знать о себе. Мартынову нельзя было звонить — он сам звонил. Мартынов мог легко пообещать приехать и не появиться ни в этот день, ни на следующий. А когда Юля в театре тихо спрашивала, почему он не позвонил, он обрывал её на полуслове и говорил, что у него обстоятельства, что он и не обещал ей звонить. Что она должна принимать его таким, каков он есть (включая обстоятельства), а если не может, то пусть это будет её сознательным выбором. Под его давлением Юля признавала, что руководствовалась эгоизмом, почти искренне раскаивалась, обещала полное понимание с её стороны и… снова ждала его звонка.
Но случалось и так, что он приезжал без предупреждения, просто позвонив из уличного автомата: «Ты дома? Буду через час».
И она начинала лихорадочно одеваться во что-нибудь небрежно-элегантное, накрывать на стол — вопреки тому, что к еде он особого интереса не испытывал. Она чувствовала себя не просто любовницей, а почти женой. В редкие минуты сомнений её успокаивало то, что это гадкое «почти» должно было в дальнейшем непременно рухнуть под давлением некоего неясного, но справедливого и неизбежного события.

При этом самому Мартынову, казалось, никакие жёны вообще были не нужны. У него выходило не жить, а парить над житейским, легко касаясь и тут же отталкиваясь от реальности. Совершенно непонятно было, каков он в семье. Как ему удавалось быть стрекозой, а не муравьём? Ведь должен же он был приносить своей жене деньги, а детям еду и игрушки? Когда он успевал это делать и делал ли вообще?
Ездил он исключительно на такси, шиковал. Ненавидел толпу, испытывал отвращение к общественному транспорту. С зарплаты обязательно покупал себе у спекулянтов модную заграничную одежду.
Юле однажды подарил рижские духи «Жёлудь», так она от восторга на добрую минуту утратила навык ритмичного дыхания. Но радость была недолгой. На следующий день во время репетиции Ритка спросила, с каких это пор Юля пользуется духами возрастной категории «за сорок», и директивно предложила ей купить из бюджетных польские «Может быть». То есть ударила дважды: во-первых, духи «старушечьи», во-вторых, недорогие. Юля ответила, что духи могут быть либо аристократическими («Жёлудь»), либо пролетарскими («Может быть»). Ритка с удивлением вскинула идеальной формы бровь — а была она красавица, её часто сравнивали с Элеонорой Быстрицкой, — и сказала с нарочитой наигранностью: «А-а, понимаю, это личное, пардон… Никак Мартынов с барского плеча подкинул? Ну, тогда ещё раз пардон».

В тот день они ужасно поссорились, но через какое-то время, по уже сложившейся традиции, помирились. Ведь дело тут было и не в Юле даже. Просто Ритка горой стояла за Мартынку и презирала её мужа за безответственность и романы на стороне. Так и сказала: романы, хотя имён не назвала. Но Юля не поверила ей. Вернее, запретила себе верить в это. Это она была удивительной, а следовательно, уникальной. Он так и называл её по-прежнему: «моя удивительная Йууля». Изящно и не пóшло.