«Йууля». Он всегда к ней так обращался, вроде как по-заграничному. Кто-то из коллег однажды обмолвился, что эстонцы произносят это имя вот таким чудным образом — с нажимом на первый слог, лениво-тягуче, чуть ли не в два раза медленнее, чем русские. Прямых доказательств тому, что именно так дело обстоит дело в фонетике эстонского языка, не было. Но никто особо-то и не рвался докопаться до истины, а зачем? Лучше принять на веру диковинное, чем твердолобо уцепиться за повседневное и безнадёжно скучное.

Она каждый раз просила не дразнить eё, но, конечно же, ей было чертовски приятно. Потому что никто и никогда не говорил ей, что она необычная, не такая, как сотни других Юль на этом свете. А для него это была своеобразная игра, граничащая с навязчивой идеей — находить уникальность во всём, что того заслуживало. Или просто придумывать что-нибудь, выходящее за рамки стереотипа.
Её, молодую актрису московского театра Юлию Хованскую, он приметил сразу, как только она начала работать в театре. И никогда не называл ни Юлечкой, ни Юлией Алексеевной. «Йууля, удивительная, несравненная» — так и только так. Кроме одного-единственного случая, когда его речь была малопонятной и торопливой. Судьбоносно торопливой.

Мартынова нельзя было назвать красавцем, но женщины от него буквально млели. Тогда ещё не вошло в моду слово «харизма», и поэтому обычно говорили, что он — само обаяние, или что-то вроде того.
Невысокий, худощавый, он умудрялся одеваться так, словно был ожившей фотографией из журнала мод. Во-первых, у него были джинсы. Во-вторых, с джинсами он носил не бабкины свитера, как это встречалось сплошь и рядом, а пиджаки. В его коллекции их было немало. Все заграничные, купленные по знакомству в магазине «Дрезден» или в ЦУМе. В-третьих, у него всегда была красивая причёска. Он ходил к какой-то мастерице в салон красоты возле станции метро «Краснопресненская», и только она могла подстричь его так, словно и не стригла: с удлинённой чёлкой набок и прядями, зачёсанными за уши. Белокурые волосы были не того соломенного оттенка, в который окрашивали своих улыбчивых болванов художники школы соцреализма, а приглушённого, ближе к светлой замше, так удачно гармонировавшего с зеленоватыми глазами в медную крапинку.

Красота Мартынова в чистом виде — без вторжения харизмы — была весьма спорной. А вот талант — нет. Главных ролей ему, правда, никто не давал. И в основном из-за его упрямства: он всё никак не вступал в ряды КПСС, хотя театральное руководство сколько уж раз обещало дать характеристику.

«Не готов, морально не созрел. Ведь в душе я по-прежнему комсомолец, — говорил Мартынов и смотрел на театрального парторга почти дружелюбно. — Ну, так я побегу?».

И уже на ходу объяснял свою поспешность тем, что надо подготовиться к репетиции (спектаклю, капустнику). А стоило парторгу прочистить горло, чтобы произнести грозные слова, актёр одаривал его лучистой, с намёком на понимание улыбкой. И вот глядишь — через секунду уже нет его, упорхнул.

Зато роли второго плана были все его: плутоватые слуги, помощники командиров, волшебники и злодеи из детских сказок — лучше Мартынова не найти. И кого бы не вводили во второй состав, тот, под номером два, неизменно проигрывал. Заядлые театралы учитывали это обстоятельство, ныряя в окошко администрации за очередной контрамаркой.

В дальнейшем богатый опыт обернулся шансом выстроить карьеру в кино, поскольку Мартынов был замечен, сыграв роль второго плана в одном из голливудских блокбастеров. Да не просто замечен, а так, что ушлый импресарио тут же заключил с ним долгосрочный контракт с обязательным условием оплаты за час работы на площадке в размере не меньше чем… (сумма впечатляла).
Но через какое-то время стало понятно, что подписать такой контракт было свидетельством непозволительной смелости или даже самоуверенности Мартынова, потому что за такие огромные деньги никто не хотел брать его в кино. Находили актёра примерно того же уровня, но дешевле, а поменять условия было невозможно: контракт был кабальный, пожизненный. Говорят, из-за этого он впал в затяжную депрессию и уже нигде не играл и не снимался, а водил туристов по кафедральным соборам. Но это только так говорят.

Юле казалось, что она в него влюбилась сразу. В первый день работы в театре, на первой же репетиции. Ритка Мендос, с которой она была знакома не первый год и по протекции которой, собственно, и попала в один из лучших столичных театров, так эта Ритка сразу сказала, чтобы на Мартынова и не заглядывалась. Он женат на актрисе из их же труппы — миловидной блондинке, успевшей мелькнуть в нескольких популярных кинокартинах, а на тот момент находящейся в отпуске по уходу за ребёнком. На самом деле детей в той семье было двое — мальчик и девочка, погодки. Младшая девочка благополучно посещала детский сад, из чего по логике выходило, что мартыновская жена вполне бы могла вернуться в театр. Однако, тому мешало трагическое обстоятельство: у старшего мальчика обнаружили какое-то дегенеративное заболевание, от которого он должен был неминуемо умереть, прожив в лучшем случае лет двадцать. А пока требовался уход и регулярная госпитализация, хоть и понятно, что надежды никакой.
Изложив это в первый раз (а потом ещё с десяток раз), Ритка горестно вздохнула, выказав сочувствие нежной блондинке, на долю которой выпали такие тяготы.

«А Мартынова тебе не жалко?» — спросила Юля.

Ритка хмыкнула:
«А чего его жалеть? Эгоист конченый, нарцисс. Ему эти дети сто лет не нужны, да так уж фишка его легла».

Пояснила, что как только первый родился — так Мартынов перестал из театра вылезать. Спал даже в гримёрке, лишь бы домой не ходить, пелёнки не менять. Менять-не менять, а сделать второго ребёнка всё же умудрился. И когда младший появился на свет, выяснилось, что старший болен. Так что теперь и не понятно, в каком сезоне мартыновская жена вернётся в театр, да и вернётся ли вообще.
Ритка жене явно симпатизировала, называла её Мартынкой, хотя по актёрской традиции та своей фамилии в браке не поменяла. Тем более, что кинозрители запомнили её именно по девичьей фамилии. А в театре роли у неё были не самые выдающиеся, хотя, как все говорили, была она довольно одарённой. Но не как муж, не настолько. Куда ей до него, говорили.

И всё равно, несмотря на Мартынку, а также здорового и больного ребёнка, их связи суждено было случиться — это Юля таким образом утешала себя. Мысленно называла их отношения «роковым влечением», хотя об американском фильме с одноимённым названием даже и не слышала.