Публикация в первом выпуске альманаха "Хороший текст". Москва, декабрь 2017 г.
Тема альманаха — "Глубина тихого омута", главный редактор — философ Александр Секацкий.

https://ridero.ru/books/glubina_tikhogo_omuta/

Я стараюсь как можно реже ездить в то живописное шале среди гор у чистого озера, что зовётся Серебряным. Кожей помню, как ныряю в него — и в ту же минуту меня сковывает безжалостный холод, побороть который под силу только решительному брассу. А стоит выйти на берег и шагнуть по каменистому песку, как мелкая дрожь забьётся в мышцах, но уже не столько от озноба, сколько от озорного восторга и невероятной бодрости. Кругом — дивная картина в серебристых бликах. Я тогда знал фразу на оджибвейском языке, которая буквально переводится как «действительно прекрасное место для высадки», но в оригинале в ней заложен дополнительный смысл, подчёркивающий гармонию мира и духа. А теперь я её забыл.

***

С Веноной я познакомился в больнице, куда попал с гнойным аппендицитом и провалялся две недели вместо положенных двух дней. Она работала медсестрой и появлялась в моей палате чаще других — брала много дежурств. Xотя и без того было понятно, что она индианка, я не удержался и задал политкорректно сформулированный вопрос. «Да, из алгонкинского племени оджибве в Нью-Браунсвике», — ответила она без смущения.

Я родился и вырос в Монреале, в моей голове живёт стереотип индейской женщины: либо крупная с мощными конечностями, либо маленькая квадратная из тех, что вечно пьяные сидят в метро и попрошайничают от удручающего безделья.
А Венона была среднего роста, худенькая, с длинными смуглыми пальцами. Я вначале только их и заметил, когда он капельницу мне ставила, а уж потом обратил внимание на лицо с выразительной мимикой и прозрачно-синими глазами. Хотя сейчас я не очень уверен, возможно ли, чтобы у человека были глаза цвета синего кита? А брови у неё были невероятно красивые: удлинённые, аккуратной формы, способные разлетаться, идти на излом, выгибаться в дугу, приподниматься страдальческим треугольником. Из-за такой подвижности бровей её лоб был исчерчен продольными морщинками, казавшимися мне трогательными.

В день выписки из больницы я пригласил её на ужин — в честь моего выздоровления и для поддержания знакомства. Она отказалась. Тогда с напускной небрежностью я позвал её на ужин в свою монреальскую квартиру — у меня на террасе стоит новёхонький гриль, хотел вот опробовать, да загремел в больницу… Она снова отказалась. Попрощалась и пошла к дежурному посту за назначениями для больных. А я отправился к своему грилю.

***
Я зажил своей обычной жизнью, умудрился даже получить повышение на работе с расширением соцпакета. Словом, предсказуемо шагал по прямой.
Наша неожиданная встреча произошла не в самом романтическом месте — в овощном магазине. Она стояла возле горы авокадо и внимательно рассматривала плоды. Я подошёл сзади: «Венона, привет!». От неожиданности она локтем задела пирамиду, и зеленовато-бурые пупырчатые авокадо стали шлёпаться на пол, как раздутые лягушки. Мы бросились спасать лягушек, и это было почему-то очень забавно. А потом я оплатил их всех, с десяток — хотя в том не было явной нужды, — и заявил, что теперь мы просто обязаны вместе заботиться о них. И, продолжая игру в лягушек, позвал Венону в шале, старательно перечисляя достоинства моего владения: спуск к кристальной чистоты озеру, за домом ручей, возле которого расположился лягушачий кампус, тут же гора, по которой можно бродить часами и даже немного заблудиться… «Поехали, — внезапно согласилась она. — Заблудиться со мной вряд ли получится, но совсем немного — можно, если ты хочешь». Она вообще часто делала небольшой речевой «откат», добавляя это «если ты хочешь». Вначале я грешил на её французский (всё-таки неродной язык), но потом сообразил, что она таким образом деликатно дистанцировалась от собеседника.

Вышло так, что все наши встречи происходили только в шале. Не любила она города, зато про лес знала поразительно много. Вот, скажем, бежит по лужайке скунс. Для меня это только противная мелкая зверушка, дико вонючая, к тому же. А Венона сразу: ты обратил внимание на окрас? Нет, а что? Ну это же белый скунс, такого редко встретишь! Вернее, спинка и бока у него белые, а брюхо чёрное — как будто не зверь бежит, а нога в мокасине и белом носке. Любопытно, что белый скунс — в отличие от полосатого — ведёт уединённый образ жизни, находя себе пару только на брачный сезон. Зато детёнышей защищает неистово: если обидишь, брызнет тебе в глаза своим мускусным секретом, который поначалу вызовет нестерпимое жжение, а затем и неминуемую слепоту. А ещё… и так далее. То есть на всякого случайно пробежавшего зверька у неё имелось целое досье.
Или, скажем, садимся мы вечером у мерцающего, усыпанного отражёнными звёздами озера. Она закуривает косячок, передаёт его мне, молчит. А потом вдруг неожиданно вздрагивает: «Форель бьёт хвостом почти у берега, слышишь?». Как я ни напрягаюсь, но пробиться через тишину не могу. Или не умею.

Она придумала мне второе имя, так и обращалась — Сикис, что означает «друг». Я не смог скрыть своего разочарования: просто «друг» звучит уныло в отношениях мужчины и женщины. «А вот и неправда, — возражала она. — Имя Сикис необычайно мужественное, потому что друг — это точно не враг. С кем останешься надолго, на всю жизнь, может. Не понимаешь? Посмотри, как это устроено в природе: разве рыжая лисица понесёт детёнышей от койота, своего заклятого врага, претендующего на её добычу? А от волка — вполне, да и от собаки тоже. В мире друзей и потомством обзаводиться не опасно».
Тогда мне такая параллель с миром диких животных казалась нарочито упрощённой, а сейчас многое бы я отдал за такую дружбу, а было бы потомство — встал бы на защиту, как скунс нетипичного белого окраса.

Она с удовольствием готовила, а сама ела очень мало. Для меня старалась, выходит. Легко могла состряпать с дюжину великолепных блюд из дикого риса, фасоли и тыквы. Чудесно делала индейку и подавала её с черничным соусом и кукурузным хлебом. Сидела напротив и смотрела, как я ем.
Однажды я не смог скрыть удивления, обнаружив, что она любит розовое вино: аутентично-американская Венона и вина французского Прованса не хотели сочетаться в моей голове. Но она иначе расценила мою реакцию, брови мгновенно взлетели вверх: «Ты тоже думаешь, что у нас, у индейцев, нет фермента, расщепляющего алкоголь, и потому мы стремительно спиваемся, попробовав всего лишь раз? Так вот, это очередная ложь, призванная принизить и очернить нас».
Мне пришлось сказать правду, решительно разведя её и Прованс, но она вовсе и не обиделась. Брови плавно вернулись на своё место: «Да, во мне не течёт благородной крови, так что считай, что вино «розе» — моя нелепая причуда». И примирительно погладила меня по предплечью.

Она никогда не приглашала меня к себе домой, но при этом не скрывала, что снимает крохотную квартиру, находящуюся в цокольном этаже, с «шикарным» видом на асфальт. У неё есть брат и он живёт в пансионе при школе. Там, конечно, всё бесплатно, но она тратит много денег на его развитие. Может ли она познакомить меня с братом? Нет, не может. Он душевно неустойчив, плохо идёт на контакт, так что ничего из этой затеи не выйдет. Да, не проси меня больше об этом. Пожалуйста. Никогда.

Венона была предельно скупа на рассказы о своей жизни, предпочитая говорить о птицах, рыбах, еде — о чём угодно, лишь бы не о себе. Я знал, что медицинский колледж она окончила здесь, в Монреале, а всё, что было до того — под замком. Я так и представлял себе её семью — моя маленькая медсестричка Венона и её хворающий братец. И смутная резервация в анамнезе, где все давным-давно перебрались к предкам в Землю Счастливой Охоты. Как выяснилось, я почти угадал.

Она доверилась мне тогда, когда стала всё чаще и нежнее называть меня Сикисом, всё реже говорить «как ты хочешь», заменяя его на более тёплое «что ты думаешь, если?..».
Слушая её рассказ, я чуть было не решил, что у неё внезапно разыгралось воображение. Но тут же вспомнил, что она вообще не умеет врать. У неё, очевидно, не было энзима, расщепляющего правду на полуправду, не говоря уж о том, чтобы вырабатывать ложь.

***

Она родилась в резервации и была первым ребёнком у родителей. Недаром её назвали Веноной, что означает «дочь, родившаяся первой». Получив девочку вместо желанного мальчика, отец загоревал. Да так, что через два дня после родов выпил бутылку виски местного розлива и избил жену — чтоб в дальнейшем неповадно было. А к дочке с первого дня стал относиться как к недоразумению.
Всё, что Веноне довелось узнать о лесе, животных, растениях, реке, рыбе, луне и солнце — всё это не отцом ей было рассказано. С утра до вечера она бродила по лесу и собирала растения. Мать каждый год беременела и каждый год теряла ребёнка — вот почему нужно было настаивать и заговаривать особые травы. Отец после каждого выкидыша напивался и избивал жену. Выпустив пар, немного успокаивался и ждал следующих родов. Беременную не бил, но и пить не прекращал.

Той весной, когда Веноне исполнилось семь лет, в резервацию приехали представители Группы ООН по поддержке коренного населения. Люди эти, помимо того, что навезли подарков, усиленно предлагали различные образовательные программы для детей и взрослых. Такие призывы звучали регулярно, поэтому на них мало кто обращал внимание. Гораздо больше интересовали вопросы полного освобождения от налогов и получения компенсаций — поселенцы ловко манипулировали чувством вины перед автохтонами.

И тут подала голос мать Веноны. Поддерживая двумя руками выпирающий живот, она выразила твёрдое желание отправить дочь на учёбу в город. Отец опешил, но противиться не стал, хотя и не ожидал такой решительности от своей забитой жены. Впрочем, ему было только на руку отдать дочь государству на полное содержание — он в очередной раз ждал сына.

В конце лета Венона уехала в школу, а в сентябре наконец-то родился младенец мужского пола. Имя ему дали Ашкий, что так и переводится — «мальчик». Отец от радости не слышал земли под ногами, твердил, что это первый из десяти его сынов. Однако, после рождения сына чрево его жены сделалось глухо к зачатию, и он снова бил её — теперь за то, что не беременела. Позже поговаривали, что по деревне вовсю бегали его дети от других женщин, но Венона в это не верила. Сколько бы она не вглядывалась в их лица — все были чужие. Только Ашкий был свой, единокровный.

Всякий раз когда Венона приезжала на каникулы, отец целыми днями где-то пропадал, а вечером укладывался на циновку и пил. Ему и в голову не приходило поинтересоваться её жизнью в городе, зато мама с братишкой наперебой расспрашивали. Был отец словно кость лося, вымытая дождями и высушенная ветрами — такая же белая и безжизненная.

И Ашкий, и Венона — оба пошли в мать. Та, пока не стала жить с их отцом, была быстрой, как олень, ловкой, как гепард. А ещё она обо всём умела спеть.
«Знаешь, что такое индейское горловое пение? — спрашивала меня Венона. — Это когда из горла выпархивают, как трепещущие колибри, самые естественные звуки: крики животных и щебет птиц, шум дождя, рёв ветра, стон иссохшей земли. Очень красиво горлом поют женщины: становятся лицом к лицу, берутся за руки и распевают, подхватывая друг друга, пока одна не остановится в изнеможении — такое своеобразное соревнование на выносливость».
Когда Венона бывала дома, они с матерью обязательно пели. А Ашкий их слушал, радовался за победительницу и подбадривал побеждённую. «Вечно ты с бабами таскаешься, — выговаривал ему отец. — Ну да ничего, скоро всё переменится».
Венона допытывалась у матери, о каких переменах твердит отец, но та только мотала головой: не думай, дочь, об этом. «Не думай о белом медведе…», — сокрушалась про себя Венона.

Ашкия, разумеется, в школу не отдали, а когда ему исполнилось тринадцать, тут-то всё и случилось. Венона к тому времени перебралась в Монреаль, где на очередном этапе программы поддержки пошла учиться на медсестру. Поездки домой оплачивались не более двух раз в год, так что она отсутствовала по шесть месяцев. Однажды приехала — и глазам не поверила: её милого, ласкового Ашкия словно подменили. Стал он серого цвета, точь-в-точь как трупик кузнечика, а глаза — пустые, безжизненные, как у чучела песчаного журавля. Но больше всего потрясло то, что он не узнал её, родную свою сестру — ни голоса, ни касания рук. Чудовищная догадка настигла Венону: она-то думала, что это одна из легенд-страшилок; она-то жила в убеждённости, что такое могло происходить с их дедами, на худой конец с отцами (судя по её отцу — вполне), но уж никак не с современными мальчишками.

Это был так называемый «ритуал удаления детских воспоминаний». В алгонкинских племенах считалось, что детство служит препятствием в процессе возмужания, поэтому подростков отводили в горы, помещали в клетки и держали там не менее 20 дней. Вместо еды в них впихивали високан, известный своим мощным галлюциногенным потенциалом, главным компонентом которого является дурман (Datúra stramónium). Прошедшие через это испытание говорили, что в первые мгновения тревожность и опустошённость затягивают сознание с такой силой, что создаётся иллюзия смерти. Затем это состояние замещается менее тревожным, с симптомами, возникающими при приёме тяжёлых наркотиков, включая чрезмерное возбуждение и бред, перетекающие в сотканный из диких галлюцинаций сон. Цель считается достигнутой при пробуждении, поскольку к тому моменту человек напрочь лишается воспоминаний. А если что-то и всплывает в памяти, то он пребывает в уверенности, что это происходило не с ним — эффект «кино» с устойчивой деперсонализацией-дереализацией.

Именно такую процедуру и проделал отец, желавший иметь в сыновьях настоящего мужчину. Случился, правда, сбой: когда они вернулись в дом, жена впала в транс и запела традиционную песню смерти, и тут сын обронил: «Мама». Пришлось снова отправить его в клетку — для обнуления мозга без осечки. Когда мальчик вернулся во второй раз, матери в доме уже не было. Отец её так избил, что она скончалась от боли и страдания, не дожив и до сорока лет.

Венона ничем себя не выдала. Покормила Ашкия — он ел с омерзительной тупостью, — и ушла в горы на двое сутки. Нашла грот в скале и клетку, сплетённую из осоки, камыша и ивы, укреплённую шерстью дикого кабана и колотыми иглами ежей. Всё оказалось правдой, значит. Поставила силок, поймала зайца-беляка. Вырезала из его брюха кусок плоти, обмотала соцветием донника, положила в заячий желудок, крепко затянула его жёсткой травой, закопала в землю на полметра в глубину и оставила на 36 часов. Вынула. Закопала всё обратно, оставив только подгнивший донник, который опустила на дно холщовой сумки, переложив кленовыми листами. Вернулась в поселение. Пока отец спал, бросила донник в начатую бутылку виски, потрясла, процедила через комариную сетку и снова залила в бутылку.
На следующий день уехала, объяснив, что подвернулась подработка в госпитале.

Спустя короткое время пришло известие, что отец умер, предположительно отравившись скверным виски.
Венона вернулась в деревню — там уже вовсю жгли костёр и били в бубен. Одела отца в лучшее, в могилу положила еду и табак, чтобы осилил путь в Долину Духов. Затем собрала вещи Ашкия и сказала, что тот переезжает. Мальчик отреагировал равнодушно, он вообще с виду вёл себя как аутист: мог, например, долго копать яму или разрубать брёвна, не уставая и ни на кого не обращая внимания.

***

Приехав в Монреаль, Венона обратилась в Центр защиты жертв домашнего насилия и в Комитет по защите прав коренного населения. Не прошло и недели, как Ашкий был определён в спецучреждение, где реабилитация детей и подростков с посттравматическим стрессовым расстройством успешно сочеталась с начальной образовательной программой.
К моменту, когда мы стали с Веноной очень близкими «друзьями», ему было уже двадцать лет и находился он на очередной ступени реабилитации и обучения. Результат был, но не блестящий. Умственная задержка оценивалась примерно в семь лет, хотя физически он был невероятно крепок и охотно занимался спортом. Потом он даже играл в нашей сборной по бейсболу — я видел его имя в списке команды.

Эта история ошеломила меня и напугала. Я понял, почему Венона отказала мне в знакомстве с братом (и принял это), но у меня в голове не укладывалось хладнокровное убийство отца. Я сразу занял позицию добропорядочного гражданина и стал объяснять ей, что в нашей стране адекватное законодательство, что нужно было подать в суд на отца, а не устраивать собственноручную расправу; что однажды это всё равно всплывёт, и ей не избежать заключения. Одним словом, я повёл себя как надменная сволочь, и это вместо того, чтобы подставить дружеское плечо. Хреновым я оказался Сикисом.
А вскоре после моего нравоучения наметились и первые признаки разлада отношений. Я психовал, противоречил сам себе, клялся, что никогда не выдам её, умолял верить мне… «Я тебе верю», — говорила она и исчезала из моей жизни, как дымок затухающего костра. Гораздо позднее я понял, что вера и доверие — далеко не одно и то же.

Она чаще стала ходить в лес одна, без меня. А однажды вернулась чрезвычайно опечаленная. Рассказала, что видела мелькнувший скелет девочки — верный знак, что ей надо отсюда уходить. «Почему?» — оторопел я. «Потому что я задерживаюсь там, где мне не место. И если я не прислушаюсь, то после своей смерти никогда не попаду в Страну мёртвых, а буду обречена вечно бродить по лесам, как и она…Пора мне, Сикис».
Внезапно я сообразил, что это такое её прощание, и даже не удивился, что она приплела какую-то примету. Она ведь и вправду видела тот скелет девочки, я уверен. Она никогда мне не врала.

А потом многие мне врали, и я им тоже. Да и сейчас вру. И настоящее имя моё мне кажется фальшивым, словно принадлежит другому человеку, который никогда не был мною. Мне бы хотелось, чтобы меня звали Викенинниш — «один в каноэ».
Воображаю себе картину: плыву я в каноэ по Серебряному озеру, а навстречу мне другое каноэ, а в нём — Дочь, родившаяся первой. Она мне улыбается — брови спокойные, морщинки на лбу разглажены — и говорит: «Это действительно прекрасное место для высадки».

В оформлении использованы фотопортреты Meryl McMaster, Canada