Осень в Москве в этом году выдалась унылая. Да какое там унылая — отвратительная, чего уж там. Ни одного солнечного дня за весь октябрь, и каждый день дождь — то льющийся потоком холодных стеклянных струй, то прицельно стучащий в висок, как дрозд в телевизионной рекламе болеутоляющего средства. В мой висок, на котором безостановочно подёргивается больная жила. Комфортный антураж для осенних терзаний такого ипохондрика, как я.

А перед Европой природа как будто заискивает, поддаваясь более сильному игроку. Всё наоборот, всё для человека — тепло, сухо, плюс двадцать один — лишь бы приглянуться европейскому жителю. Продажная Европа, продажная погода. Или это бубнит моя болезненная зависть, без спросу поселившаяся в побитом дождём виске?

Не выдержав такого враждебного к себе отношения московской погоды, я бросил все дела и уехал на неделю в Германию, в Мюнхен. Чтобы дать как следует просохнуть этим мерзким осенним плевкам, от которых в Москве мне никак не удавалось увернуться.

В первый же день по приезду, бросив вещи в отеле, я пошёл бродить по городу. В гавайской рубахе с классическим принтом — закат, пальмы, фламинго — в клетчатых мешковатых шортах и алого цвета "кроксах" на босу ногу. Ещё этим летом я бы постебался, встретив такого городского сумасшедшего, но к себе я снисходителен, и небрежность собственного наряда меня не смущает. Наконец-то я чувствую себя вполне живым, а жила на виске уползла куда-то под кость и застыла. Или, может, даже умерла, освободив меня от сезонных пыток.

Вечером я решил наградить себя хорошим, неспешным ужином. Классный парень в гавайской рубахе, рассматривающий посетителей ресторана и придумывающий им роли в запутанном романе или просто фантазирующий на тему волнующих коллизий в их судьбах. Я ведь немного пишу, а потому всегда охочусь за образами и сюжетами. Короче говоря, вечер я вообразил себе нeбанальным, полным интересных поворотов.

Но моему замыслу не суждено было осуществиться, потому что я увидел его — этого роскошного старика — и все остальные претенденты словно растворились в ресторанном воздухе, пропитанном запахами жареного мяса, чеснока и случайных пьяных слёз.

Он стоял у бара с кружкой пива, всего-то. Но держался так, как будто у него в руке был бокал дорогущего шампанского — это же надо уметь так красиво обращаться с обычным пивом, на "Вы". На нём был надет немного старомодный добротный костюм, в тон ему галстук, а из нагрудного кармана выглядывал уголок платка. Рубашка свежая — даже с моего места можно легко разглядеть идеальное прилегание, острый наглаженный воротник, манжеты без затёртостей. Сколько ему лет? Восемьдесят, пожалуй. Или даже сто. Я задумался над его возрастом потому, что нашёл в нём отчётливое сходство с актёром Зельдиным, перешагнувшим столетний рубеж в изумительной форме. А этот незнакомец — классический баварский дед качества прошлого века, "когда вещи не выбрасывали, а чинили". Метафору про качество частенько по разным поводам вворачивает в свою речь мой отец. К примеру, когда я ежегодно покупаю новый китайский чайник, потому что прошлогодний не выдержал испытания временем, исчисляемого месяцами, — вот тут-то он и вспоминает эти проклятые "вещи прошлого".

На секунду задумавшись об отце и ещё раз глянув на старика, я пристыженно убрал ноги в "кроксах" под стол. Впервые за весь день почувствовал себя немного по-дурацки — всё-таки мой цветастый наряд выглядит неуместным даже в демократичном ресторане с отсутствующим дресс-кодом.

Старик неспешно попивал пиво и, казалось, был погружён в какую-то параллельную реальность. Сделав глоток, он рассматривал сползающую по внутренней стенке прозрачной кружки пену очень внимательно: красивая, кружевная, она оплывала и вливалась в жёлтое пивное море. Красиво и быстро умирала.
Мне вдруг показалось, что он что-то видит в пене. Что-то несомненно большее, чем способен увидеть я. Он словно считывает только ему понятный зашифрованный кружевной каллиграфией текст. Каждый раз стоически принимая гибель пены, не сгорбив при этом спины и не дрогнув уголками губ.
Или это я просто нарисовал в своём воображении такой энигматичный образ?

***

Следующим вечером я решил, что буду ужинать в том же месте, хотя на отдыхе обыкновенно меняю рестораны. На то он и отдых, чтобы испробовать всё, что оказалось доступным, и запомнить лучшее.
Придя в ресторан, я сразу же увидел старика ровно на том же месте у барной стойки. И снова глядящим на опадающую пену, с которой он по-прежнему вёл свою молчаливую беседу. Жёсткая спина, тот же костюм, а рубашка уже другая — приличный мужчина меняет рубашки каждый день вне зависимости от погоды и настроения (да, и об этом тоже время от времени напоминает мне мой отец).

Когда он допил пиво, неспешно расплатился и вышел из заведения, я решился на проведение небольшого расследования. Я взял свою кружку и тарелку с колбасным ассорти и направился к стойке бара. Ко мне тут же подскочила дама-администратор и сказала, что она всё сделает сама, мне вовсе не стоит утруждаться. Затем беспокойно глянула на меня: почему я меняю место? Дует кондиционер? Шумные соседи? Вид из окна? Ведь вчера я сидел за тем же столиком и всё вроде было хорошо, она отлично это помнит.
Я быстро придумал объяснение. Сказал, что за столиком ждал кого-то, а этот кто-то не пришёл ни вчера, ни сегодня, а в одиночестве мне есть скучно. А за стойкой бара всегда тусуются люди и будет с кем поболтать. Администратор удовлетворённо кивнула головой, а я подумал, что мой немецкий не так уж плох, раз я могу озвучить свою мысль, составив не одну, а сразу несколько полноценных фраз.

Бармен Матэо из Венесуэлы оказался просто находкой для меня. Стоило мне только заговорить о ресторане, как он сразу выложил мне, что работает здесь уже почти десять лет. По поводу женщины-администратора, так живо интересовавшейся моим перемещением, сообщил, что она не только управляющая, но и жена хозяина, и это объяснило её реакцию на покинутый мною столик. Я спросил: а что, много ли постоянных клиентов? Более чем. А вот тот одинокий пожилой мужчина, который... Да, сказал Матэо, я знаю, кого вы имеете в виду. На такого трудно не обратить внимания, всё верно. Он у нас уникальный.

Чувствовалось, что бармену хочется говорить о нём. Тут же рассказал, что старик ходит в их ресторан каждый день на протяжении последних нескольких лет. Придёт, бывало, закажет пиво "Августинер Эдельштоф" и стоит час-полтора на одном месте. Он немногословен, общается нехотя и не со всеми. Но когда-то Матэо всё же удалось разговорить его, и тот рассказал, что к тому моменту уже несколько лет как овдовел. А единственный сын живёт где-то на краю географии, в Австралии что ли, но они давно не общаются.
Я тотчас поинтересовался, что же у них там разладилось.

Матэо пощипал смуглыми пальцами острый конец эспаньолки и спустя минуту сказал, что не помнит всех деталей (или сделал вид, что не помнит?), но вроде как отец мечтал, что сын пойдёт по его стопам, он сам ведь музыкант. Как, разве я ещё не сказал вам об этом? Талантливый музыкант, когда-то известный, да. Так вот, доучил он сына до консерватории, но тот совершенно неожиданно бросил её и закрутил собственный бизнес по производству предметов женской гигиены, кажется так. Сказал, музыка может занимать главное место в жизни только таких оторванных от реальности людей, как его отец. Музыка не кормит, а, типа, позволяет не умереть с голоду. И сын действительно преуспел, открыв предприятие за пределами Европы, тем самым на деле доказав несостоятельность отца. Как-то вот так всё было.

Возможно, я бы принял эту историю в том виде, в каком её изложил Матэо, если бы не постоянно вворачиваемые им словечки "вроде", "типа" и им подобные. Мне захотелось получить подтверждение достоверности из какого-нибудь другого источника. А если точнее — из первоисточника.

***

На третий вечер я прямиком направился к бару, заказал у Матэо кружку "Августинера" и встал рядом со стариком.
— Хороший сегодня вечер, тёплый, — произнес я самую неоригинальную фразу из всех возможных.
— Октябрь, да. Последние погожие дни.
Мы оба замолчали, и я уже начал проклинать себя за провальную попытку познакомиться, как вдруг он продолжил:
— Простите, а вы откуда? У вас, кажется, славянский акцент. Из Польши?
— Из России.
— О, родина Чайковского, Шостаковича, Рахманинова, — с каким-то неуместным пафосом произнес старик.
Я, конечно, обрадовался, что он пошёл на контакт, но тут же захотел задать ехидный вопрос: а почему не Менделеева, Гагарина или Корчного? Классическая музыка, признаться, казалась мне всегда архаикой в мире, где сыграли "Битлз" и спел Фредди Меркьюри. Может, конечно, они не разделили бы моего мнения на этот счёт, ну да я вот такой.
К счастью, в тот момент мне удалось попридержать язык за зубами.

— Вас, наверное, интересует, почему я упомянул исключительно имена великих композиторов? — Прервал он ход моих мыслей, не дав возможности удивиться его прозорливости. Продолжил говорить медленно, отхлёбывая пиво осторожными, лёгкими глотками:
— Я всегда интересовался русской музыкой, неплохо знаю её и безгранично преклоняюсь перед ней. И этот мой интерес объясним, поскольку я сам когда-то был профессиональным музыкантом. Саксофонистом. Но потом, когда заболела жена, я стал остро нуждаться в свободном времени… ну, вы понимаете, чтобы почаще бывать с ней. Понятное дело, без заработка оставаться мне тоже никак нельзя было. В итоге пришлось попрощаться с карьерой и играть по ресторанам. Справедливости ради скажу, что поклонники у меня были и в питейных заведениях. В этом ресторане, где мы с вами балуем себя хорошим пивом, я играл по выходным. Вот на том самом инструменте, который сейчас висит, как сломанное ружьё, за спиной у бармена между полками с ликёрами и виски, — в его голосе прозвучала горькая ирония. — А когда-то мы с ним недурно выступали в паре, весьма недурно.
— А почему он хранится в ресторане в качестве предмета декора? Почему не у вас дома, если это ваша вещь?
— Дома это было бы большим искушением, а я дал себе зарок не прикасаться к инструменту, потому что…
Он замолчал. Как будто потерял нить разговора.
— Почему? — не удержался я от поспешного вопроса. — Потому что случилось что-то… непоправимое?
— Непоправимой в моей биографии была только смерть жены, но именно тогда я ушёл в музыку с головой — она-то меня и отвела от усугубляющегося страдания. Играл не только в ресторане. Везде играл, куда только приглашали. Я перестал прикасаться к инструменту ровно в тот день, когда мой сын бросил консерваторию. Мне тогда казалось, что это поможет ему понять, как безнадежно пуст наш мир без музыки. Сложно это объяснить, но я тогда действительно верил, что это сработает. И я трагически ошибся: это мой мир оглох, а в его беззвучие стало нормой жизни. Хотя "норма жизни" — это клише, чудовищная пошлость, с существованием которой могут смириться только люди, лишенные внутреннего слуха. Вот и я сейчас неожиданно уподобился им, бывает же... Но продолжу: мой педагогический провал закончился тем, что у меня опустились руки и я отложил инструмент. Вернее, договорился, что оставлю его на хранение здесь — такое решение мне показалось правильным. Хозяева — удивительные люди, неравнодушные ни к посетителям, ни к музыке, ни к моему саксофону. В конечном счёте, они оказались не равнодушны даже и ко мне, хотя, казалось бы, кто я им такой?

Он снова замолчал, а я вдруг отчётливо вспомнил себя в возрасте восьми лет. Моя мама умерла, заболев скоротечной неизлечимой болезнью. Я как-то даже не понял, как это произошло, потому что папа ограждал меня от неотступно надвигавшейся трагедии в нашей семье. Я, конечно, скучал по ней, всё спрашивал, когда она вернётся из больницы. По-детски был уверен, что вот-вот вернётся.

А потом — осень и похороны. В тот день, когда мы отправились из морга на кладбище, с самого утра накрапывал мелкий дождь со снегом — липкий, противный, напоминающий намокшую вату. Папа прижимал меня к себе, его мокрое пальто пахло точно как соседский пёс Вулкан после гуляния — разрытой землёй и забродившими лужами. Он потерянно всхлипывал и всё время повторял: "Всё кончено, сынок, всё. Память, нам осталась только память". Я хорошо помню, что именно тогда у меня впервые очень сильно разболелась голова, а потом головные боли стали регулярными по осени, переросли в хронику. Я глотал болеутоляющее лет с десяти, наверное, потом — гораздо позже — один врач объяснил мне, что это "психосоматическое", лекарства тут бессильны, и посоветовал мне обратиться к толковому психотерапевту. С тех пор и ищу "толкового", да всё как-то не складывается — то ли специалисты мне попадаются посредственные, то ли это я безнадёжен, точно не знаю. Но головные боли и неконтролируемая раздражительность, как два хмурых конвоира, по-прежнему угрюмо и неотступно сопровождают меня.

Спустя много месяцев, когда папа перестал безостановочно тосковать по маме — так я тогда расценил перемену, — он купил бобинный магнитофон "Астра" и стал слушать джаз. Начал даже коллекционировать записи отдельных произведений и целые концерты ведущих исполнителей джаза. У нас целый шкаф был завален этими бобинами. Он всё меня пытался приобщить, но я отреагировал только на "босса нова" и с тех пор иногда под настроение слушаю Стэна Гетса и его "прохладный джаз".
Магнитофон исправно оттрубил лет десять, а потом что-то там сломалось, потребовалась замена начинки, но отец не стал его ремонтировать. Сказал, что "он выполнил свою задачу" и закинул его на антресоль, где у него целый склад разнообразной утвари и вышедших из строя электроприборов. Я пытался предложить ему снести на помойку хотя бы часть этого хлама, но он ни в какую. "Не трогай мой мир и моё прошлое", — так и говорит мне каждый раз при подобных обстоятельствах. Да, обстоятельства имеют свойство повторяться.

А вот с радиоприёмником было иначе. Однажды попросил меня отнести его в починку — это был "Меридиан" 1971 года. Разумеется, я ни в какой пункт ремонта с этим не сунулся (меня бы там только засмеяли, я уверен), а нашёл по интернету умельца, так тот мне за день его отремонтировал, заменив какую-то плату.
Помню, что тогда отец невероятно обрадовался, до сих пор слушает по нему свою любимую радиостанцию "Радио джаз".

Воспоминания накатили на меня неожиданно и стремительно, и тут меня прорвало. Я стал рассказывать старику, что ни хрена не смыслю в классической музыке, но люблю музыку современную. И "прохладный джаз". И люблю саксофон благодаря своему отцу. А ещё, что ненавижу пошлость, о которую спотыкаюсь на каждом шагу. Что ехал сюда из дождливой Москвы, рассчитывая не только победить назойливую мигрень и мучительную апатию, но и найти что-то необычное, яркое, жизнеутверждающее, как… музыка. Дальше я произнёс, сам от себя того не ожидая: я не знаю, как объяснить, но мне очень хотелось бы, чтобы вы сыграли. Нет, не для меня одного, я бы никогда не осмелился, и всё же, прошу вас... мне нужна сейчас помощь.
Вдруг я почувствовал, как по мой щеке коварно пробежала слеза. За ней — другая. Маленькие жгучие ящерицы.

Старик пристально смотрел на меня, но ничего не отвечал, и мне стало ужасно стыдно, что наговорил всякого вздора на неродном языке и в довершение к тому расплакался. Наверняка он увидел во мне карикатурного иностранца в нелепом наряде, сбивчиво пытающегося рассказать о своём внутреннем неблагополучии. К тому же обратившегося к нему с эгоистичной просьбой, прикрыв её лицемерным "не для меня одного".

Однако, спустя минуту он поднял кружку, посмотрел сквозь сбегающую пену на стену за барной стойкой и сказал:
— Матэо, а снимика-ты со стены моего давнего знакомца. Может, что и выйдет у нас сегодня. А если нет, то приколотим его обратно на веки вечные. Мой новый русский знакомый тронул меня своим доверием. Я ведь давно перестал думать, что могу быть полезным молодым людям.
Матэо напряжённо сдвинул брови, очевидно пытаясь осмыслить сказанное стариком. Но ничего так и не сказал, только осторожно снял саксофон со стены и передал его из рук в руки.

Музыкант достал из нагрудного кармана платок — красивый, шёлковый — неспешно протёр им инструмент и вышел на небольшую сцену между столиками.

Я ужасно разволновался, ведь кто-то согласился играть для меня. Да вовсе и не кто-то, а такой удивительной притягательности человек — я ведь сразу, в первый же вечер был очарован им. От него веяло загадочностью и сокровенным знанием. Что ни говори, совсем нечасто бывает, когда смотришь на человека и думаешь: не случайно меня судьба свела с ним, это что-то да значит. Обязательно значит.

Он начал играть, и я почувствовал, как заполняется пустующая клетка в моём внутреннем пазле. Музыка словно скрепляла разваливающуюся крепость. Или, скорее, тонущее морское судно — я запутался, подбирая ассоциацию. Ну, что там обычно изображается на этих картонных головоломках, когда если не хватает квадратика, то картинка не считается картинкой?

Мне невыносимо захотелось домой, в мою сердитую Москву. Чтобы просто бродить под дождём, а ещё чтобы послушать русскую классическую музыку — вдруг я всё-таки что-то пропустил в своей жизни? А ещё снять с себя дурацкую гавайскую рубаху и надеть обыкновенный пуловер. И обязательно извиниться перед моим отцом за все те грубости, которые я ему по непростительному недомыслию наговорил за всю свою жизнь. Взять к себе, что ли, его "неубиваемый" советский чайник, который он мне сто раз предлагал, а я только отмахивался и смеялся над его привязанностью к рухляди…

Photo by Andrew Haimerl / Unsplash

Когда аплодисменты ресторанной публики умолкли, музыкант подошёл ко мне и сказал:
— Ну вот, кажется, и получилось: мы в чём-то помогли друг другу и вместе перешагнули через условности и пошлость. Слушайте больше хорошей музыки, не жалейте на это времени — вам это в жизни очень поможет. У меня, поверьте, развито чутьё. Научился видеть за всю свою долгую и не очень интересную жизнь. А теперь, с вашего позволения, пойду я отдыхать. Разволновался сегодня сверх меры, а я ведь рассчитываю ещё попить хорошего пива в этой жизни. И за ваше здоровье тоже, разумеется.

— Спасибо, спасибо вам… это настоящий подарок для меня, — только и сумел я пробормотать.
Матэо окликнул меня, и мы вдвоём повесили саксофон на прежнее место. Я повернулся, чтобы попрощаться и наконец-то спросить, как зовут старика, но его уже не было. Он как-то слишком быстро покинул ресторан, как будто у него неожиданно образовалось срочное дело.

Я вдруг подумал: вполне возможно, что я всё это просто сочинил. И не было тут никакого музыканта, а был только старик с пивом, да и тот стоял у барной стойки всего лишь один раз. Как раз в тот день, когда я приехал из Москвы, не очень здоровый и не очень счастливый.

Единственный человек, который мог бы мне помочь разобраться в этом, был бармен Матэо, но он уже подавал какой-то паре крепкий напиток в маленьких рюмках. Они сдержанно посмеивались, а Матэо оживлённо говорил им что-то по-немецки.

А немецкого-то я ведь не знаю, вдруг сообразил я.