Цокольный этаж в доме Стеллы оборудован для занятий йогой — никакой мебели, дощатый лакированный пол, зеркальные стены. Горит неяркий, но равномерный свет. Девушка расстилает на полу коврик и делает знак рукой своей подруге Белле, они усаживаются в позе лотоса. Только начинают погружаться в медитацию — как вдруг слышится возня и кряхтение. Обе одновременно распахивают глаза.

— Ну вот, явился, — цедит Стелла с раздражением.

— Кто явился? — Белла непонимающе смотрит на подругу.

— Ираклий, дед мой.

— Ты ж говорила, он у тебя умер?

— Умер, точно. Уж лет тридцать как. А ко мне таскается, вурдалак.

Кряхтение усиливается, из полумрака выходит дед. Девушки молча расплетают ноги, освобождая место. Дед садится третьим на коврик. Поочередно вытягивает ноги, массируя колени.

— Артрит совсем разбил, мать твою, — говорит он вместо приветствия. — Слышал, надо к коленям капустный лист прикладывать, вроде примочки. Да мне тяжело за капустой ходить, но всем же плевать. Нинель не пойдёт. Она с антисоветчиками связалась, они целыми днями у кого-то на кухне сидят и стихи с песнями горланят. Скоро уведут её под белы руки куда надо. Я предупредил, но у неё ж мозгов нет, хоть и комсорг группы.

— Нинель – это мама моя, — поясняет Стелла. —Комсоргом в институте была, пока не выгнали.

— Под какие «белы руки уведут?» Она же тоже умерла? — испуганно шепчет Белла.

— Но дед-то раньше её умер, так что он не в курсе. А объяснять бесполезно, не слушает он. Свои интересы преследует, эгоист конченый.

— Я в четверг ходил за капустой в овощной, — продолжает дед, словно и не слыша девушек, — отстоял очередь в отдел, потом встал в кассу, а без очков-то не вижу! Стал вытаскивать их из кармана, чтобы цену разглядеть. Они же там цены на кочерыжке химическим карандашом пишут. Одна мне как-то взвесила на 19 копеек, а написала 22, так я теперь всегда перепроверяю. И стою я, значит, в кассу, как тут какой-то бородатый, типа Нинкиного сожителя, у меня из рук кочан-то — цап! Во какая молодёжь — воры и антисоветчики. А Нинке только таких и подавай, несознательных.

— Ираклий, ты сейчас зачем пришёл? — прерывает его Стелла.

— Нин, ты мне люминал-то мой отдай, — жалостливо говорит дед.

— Он думает, я его дочь, — поясняет она Белле. — Я поначалу пыталась объяснить, что внучка, а потом плюнула — ну не врубается он!

— Ты уже весь свой выпил, а нового нет, — обращается она к деду. — Теперь этот препарат строго по рецепту, просто так не дадут. Он в списке А.

— Нинель, ну ты прям как несоветский человек, — с упрёком говорит дед. — Ты к Людмилке сходи в 53 аптеку, в рецептурный отдел, она так тебе отпустит упаковочку-другую. Она мне всегда даёт, а я ей конфеток к майским куплю, шоколадных. В Елисеевском возьму, с пенсии своей.

— Конфетки с пенсии, охренеть! Белл, ты слышала? Мама рассказывала, что когда моим братом была беременна — а отца как раз в психушку забрали, он же тексты писал антисоветские, ну вот и сдал кто-то, — так дед ни копейки не дал. Всё боялся, что она папе в дурдом будет что-нибудь вкусное носить. Рассказывала, приходила в дурку к обеду, и они одну порцию на двоих ели, больничную. Можешь представить? Папа-то был на галоперидоле, у него мозг был, считай, в отключке, а мама на нервах всё время — её ведь из института отчислили за связь с ним. А дед сказал, типа, подохните оба и выблядок ваш тоже. Может, потому мой брат больным и родился, она же всю беременность плакала и голодала. Мама считала, что это дед настучал, очень уж не хотел зятя-диссидента. Но не факт. Может, и те сдали, с кухни.

— Доченька, ну что, сходишь-то в 53-ю? — разливается соловьём дед. — Я могу Людочке записку написать, дашь ей незаметно, чтоб очередь не заподозрила – и делов-то!

— Слушай, а что он у тебя всё таблетки клянчит? — удивляется Белла. — Зачем они ему нужны, мёртвому-то?

— Так он же не догоняет, что мёртвый. Видишь, даже к чему-то там собрался капустный лист привязывать! Думает, только собирается отравиться. А сам ещё в прошлом веке наглотался таблеток и скопытился.

— А почему он их наглотался?

— Целая драма: как только отца из психушки выпустили, родители сразу и эмигрировали. Папа был известный диссидент, так им мигом документы на выезд дали. А ребёнку ещё года не было. И пока они сидели в Риме — ждали разрешения на въезд в Штаты — мальчик умер. У него лейкемия была, за бесплатно не стали спасать. Или слишком поздно было, теперь уж неважно. После этого мать деда вычеркнула из жизни. А Ираклию там, в Союзе, за дочь и зятя-диссидента настучали по рогам. Мигом и пенсию повышенную отняли, и с дачи ведомственной вытурили. Ну вот он люминалу-то и наглотался, типа не смог вынести позора.

— Нинуш, ну так как? За люминалом-то сходишь? — ноет дед.

— А как он тебя нашёл? Он же как живой, чистый хоррор! — Белла уже не обращает внимания на присутствие Ираклия.

— Повезло мне с родственничком, скажи? Белл, я с этой мумией как минимум раз в неделю мучаюсь! А перед советскими праздниками — он их называет «майскими» и «ноябрьскими» — так вообще через день таскается. Нет, ну не тиран ли реинкарнированный?

— Так реинкарнация же — это когда живой, а не мёртвый, просто в другом теле… кошки там, или цветка…

— Да какого, нафиг, цветка! Он что, мёртвый по-твоему? Смотри, как расселся, и табаком от него смердит. Курит как паровоз — ему же не грозит от рака лёгких подохнуть. А тело у него точно другое, под одеждой не видно. Скунса, какого-нибудь. Ну посмотри повнимательнее — это ж разве человек?

— Нинууууш… — тянет дед.

— Да схожу я сейчас к твоей Людке, не ной! Будет тебе и люминал, и мемориал!
Стелла отворачивается от деда и говорит Белле на ухо: — Иначе ещё два часа здесь торчать будет.

— Вот спасибо тебе, доченька, звёздочка ты моя октябрятская! — воркует дед. — Ты заодно и капустки-то купи, мне к коленям на ночь привязать. А я тебя за это «Грильяжиком» угощу, свежим, Рот-Фронтовским. В Елисеевском только-только выбросили…
Голос старика звучит всё глуше, и постепенно он исчезает в темноте.

Девушки молча укладываются валетом на коврике в позе «Шавасана», известной также под названием «поза трупа».