Долгое умолчание, протяжное и,
кажется, уже неживое, погружённое в зыбь,
заверченное в вязкий кокон мелких
множественных обид, которые один
простодушно прощает и забывает,
а другой копит и прячет, копит и прячет,
а потом просто копит, и видимо
рассчитывает на надёжность схрона,
но не бывает тайных мстительных воспоминаний,
которые ещё при жизни не превратились бы
в циркуль, вонзаемый в оба отрытых глаза,
ничего не подозревающих, глядящих дрожащими
нежными зрачками, а были бы, положим,
лоскутком кожи со спины – тогда бы остались
почти равнодушны к тому, что ржавые края
застарелых обид разворотят и спину, и душу,
и нечего думать, что это случится всего лишь
разочек, а всё потому что в метро единожды в месяц,
а иной раз и чаще, хотя бы один суицидник
лежит на путях, и движение сковано,
а ты стоишь
на платформе и думаешь, что может
и у него когда-то были глаза, но никто не сказал ему,
безутешному, что надо было решиться
и заменить их на оловянные, но
не стеклянные – те бьются в крошку,
особенно в подземке.