Родители Юры погибли, когда тому едва исполнилось четыре года. Февраль, гололёд, перевернувшийся автомобиль. А ехали всего-навсего за какими-то то ли колготками, то ли рейтузами, выброшенными в магазине промтоваров в соседнем райцентре — мать настаивала. Отец пошумел и посопротивлялся, но в итоге решил, что будет легче смотаться туда-сюда чем перебраниваться весь день из-за бабской прихоти.
Да уж, повод был чудовищно нелепый —взять и так легкомысленно отдать сразу две молодые жизни…ради чего, скажите? Юра потом всегда стыдился этого и говорил — если настойчиво расспрашивали, — что родители рванули за лекарствами для внезапно захворавшего родственника. «Какой родственник, где он?» – интересовались особо любопытные. Но Юра обрубал разговор: «А он тоже вскоре после того умер». И всем становилось понятно, что семьи Юры лишился так давно, что, считай, никогда её у него и не было.

Маленького Юру — как круглого сироту — быстро определили в детский дом, навсегда оставшийся в обонятельной памяти в виде зловонной смеси запахов, состоящей из хлорки, супа из полупротухших овощей и чего-то такого скорбного, что в дальнейшем он немедленно уловил, впервые придя на родительскую могилу. Это был запах безысходности, который детям знать не следует. Впрочем, дети с опечаленным крохотным прошлым — а у любого человека есть прошлое, даже если он родился только вчера, — вполне могут почувствовать этот запах гораздо раньше срока. Вот тогда-то, на кладбище, Юре стало до чрезвычайности тоскливо, и он со всей силы вцепился своей маленькой ладошкой в руку бабушки. От неожиданности она одёрнула руку, на которой розовыми полумесяцами отпечатались мальчишечьи коготки.

К тому времени он уже переехал жить к бабушке. Она в одночасье изъявила желание забрать его из детдома — и забрала. Для этого ей пришлось не только подготовить невероятное количество бумаг, но и уволиться с маслозавода, где она проработала сорок лет и куда ходить пять раз в неделю было для неё больше чем просто привычкой. Даже к мужу своему, Юриному деду, она не так привыкла за двадцать пять лет совместной жизни. Да в общем, чего уж тут удивляться: муж её был известным на всю округу пьяницей и закончил свои дни, отравившись в сарае денатуратом тёплой июльской ночью, когда вовсю стрекотали миниатюрными мембранами цикады, а жена его сквозь сон бормотала проклятья и желала ему издохнуть. Так оно, собственно, и случилось: издох.

Юру бабушка, конечно, на свой лад любила (а то зачем бы забрала она его из детдома?), но держала в строгости: кормила, как она это называла, "по уму" (а точнее, недокармливала), стегала гибким прутом за малейшую шалость и поселила за перегородкой. У бабушки был свой дом, казавшийся довольно большим снаружи, но внутри состоявший только из одной громадной комнаты и кухни-маломерки, словно кто-то планировал это жилище впопыхах, не думая об удобстве и целесообразности.

Приведя Юру в дом, она сразу объявила, что спать и играть он будет в углу за перегородкой, и что ему строго-настрого запрещено трогать руками полированную мебель, зеркальное трюмо и кружевные занавески. А также всё, что располагается вокруг мебели, трюмо и занавесок. Но Юра трогал, по-детски упрямясь и не желая мириться с ограничениями, диктуемыми перегородкой — именно она ему чудилась виновницей в бабушкиной свирепости. За такое непослушание мальчик регулярно получал разновеликие наказания — от запрета на сладкое и газировку до стояния в углу в целях вдумчивого и действенного осмысления своих ошибок. Но воспитатель из бабушки получался не ахти какой, Юрины ошибки повторялись и повторялись — к великой её досаде. Иной раз даже соседям жаловалась, что Юрка растёт неуправляемым, и она тащит эту крестягу на горбу, а сил-то нету, но терпит, скрипит пока, а что ей, скажите не милость, остаётся? Иной раз из дому гнать готова — к псам уличным — но как глянет, как вспомнит, что сиротка круглый, эх… И она замолкала, плотно сжимая губы и растягивая их в бледную жалостливую ленту.

Бабушка, как казалось Юре, мстила ему за преждевременно покинутый маслозавод. Уже будучи подростком он узнал от болтливой соседки, что она на протяжении последних десяти лет работы (или даже пятнадцати, соседка всё никак не могла сосчитать) была в близких отношениях с директором маслозавода. Но он — как это обычно бывает у ответственных лиц, занимающих ответственные посты, — не смешивал свои семейные отношения (жена и девочки-близнецы) с производственными (бабушка, много лет терпеливо ждавшая признания очевидного факта, что у него есть вторая жена — она). Но директор был аккуратен, отношения ни разу ни случайно, ни умышленно не перепутал, а когда бабушка уволилась с завода, перестал её замечать — как будто вовсе и не было тех десяти, или даже пятнадцати, лет.

А может, Юре только казалось, что она срывала на нём досаду за порушенную перспективу быть почти официальной второй женой? Как если бы её преданное служение маслозаводу (а если точнее, то его главе), могло бы завершиться удачнее, не будь этой истории с Юрой-довеском.

Умирала она тяжко: вначале страдала дома, а затем угасала в больнице, куда Юра ежедневно ходил после занятий в училище, каждый раз страшась, что он придёт, а там — только пустая койка и чужие люди вокруг.
Но в тот самый день, который оказался действительно последним, Юра был у бабушки не единственным посетителем: пару ему составил добротно одетый пожилой мужчина. Лицо мужчины сразу показалось ему малосимпатичным, каким-то чуть рыхлым, как неудачно выпеченная булка.

Так вышло, что они одновременно вошли в палату, где лежала бабушка, от которой к тому моменту осталась только треть, и больничная кровать казалась слишком для неё широкой. В тесном помещении пахло, как обычно пахнет в больнице, только в значительно большей концентрации, и Юра почувствовал уже чуть забытый к тому времени запах детского дома и сразу вслед за тем — запах кладбища.

Заметив, что Юра вошёл не один, бабушка как будто и не удивилась. То ли она ждала этого визита, то ли человек этот уже наведывался сюда и был между ними какой-то разговор — этого Юре не довелось узнать никогда.
От неловкости оба молчали, как бы уступая один другому право заговорить. Тишина была не звенящей — она была тупой, тугой и мучительной. Её прервала бабушка, проронив каким-то чужим, слабым и словно бы ватным голосом: "Залиш мене, Миколо…", так что Юра сразу и не сообразил, что обращается она к человеку в плотном шерстяном пальто классического покроя. Тот что-то хотел было ответить, но вместо этого коротко кивнул головой и, похоже сообразив, что ничего из его задумки не получится, сделал неловкий шажок назад, после чего и вовсе покинул палату. И только тогда до Юры дошло, что этот Микола и есть Николай Петрович Косенко, бывший директор завода, ныне почётный пенсионер.

Отойдя наконец-то от двери, он присел на край бабушкиной кровати, и они молчали, бесконечно долго молчали. Он сидел и думал, что теперь уже никогда не доведётся им поговорить, и что так оно, пожалуй, и правильно, как вдруг бабушка чуть шевельнула рукой, привлекая Юрино внимание, и даже не сказала, а выдохнула два слова как одно: "Сонечко мое”. Он не ошибся, она определённо произнесла это в вязкой предсмертной тишине. И внезапно понял, что на самом деле всегда был "сонечком" для своей бабушки, но опять на него набросилась отчаянная кладбищенская безысходность, и он так и не успел сказать ей, что ему удалось услышать самое важное.

А потом было даже страшнее, чем тогда, у могилы родителей, потому что не было рядом ладони, в которую можно было бы вцепиться покрепче и нарисовать на ней доверчивые розоватые полумесяцы.

2 место в конкурсе LitWeb в номинации "Проза", ноябрь 2017
http://lit-web.net/?p=3811

Публикация в сборнике "Народная книга":
http://nk.ast.ru/bd/story/3474/

Публикация в еженедельной газете "Место Встречи Монреаль" от 24.11.2017. Вып.46(926)